Вьючно-сумчато-ломовое

Мой муж меня не любит. И он прав – а за что меня любить? Я и сама иной раз сравниваю себя – настоящую, с другой – придуманной, той, которой бы мне хотелось быть, и настолько это сравнение не в пользу меня настоящей, что просто тоска берет. А он-то меня другой и не видит…
Вот и сейчас, откроет дверь, окинет взглядом – и поморщится.
Правой рукой я держу за шиворот нашего младшего – чтоб не вырвался, а в левой – сумку с оборвавшейся ручкой.
«Сейчас откроет дверь и поморщится».

Но дверь открывает старший.
— Ма, вы чё так долго? – первый вопрос.
— Держи! – от сумки избавилась, младший тоже на свободе – сейчас в зал помчит к телевизору прямо в кроссовках… Мчит!
— А обувь кто за тебя снимать будет?
— Я сейчас!

В квартире – бардак. Мне и из прихожей это видно. Никаких следов хилой попытки уюта, которую я напрасно предпринимаю каждое утро. Муж, невзирая на бардак, под фанфарообразный грохот телевизора возлежит на диване с газетой в руках. Газета в его руках вовсе не признак интереса к событиям в родной стране или за рубежом, тут иное – это манифест протеста против беспорядка в квартире, отсутствия ужина и моего неумения воспитывать детей.

Муж морщится, глядя на меня, и на миг откладывает газету в сторону:
— В этом доме есть что-нибудь съедобное?
— Сейчас приготовлю, виновато шмыгаю я носом и направляюсь в кухню.
— Твой сын получил трояк за контрольную по геометрии, — ехидно сообщает мне супруг.
— Можно подумать, что твой сын получил за контрольную шесть! – огрызаюсь я, уже завязывая фартук и начиная готовить ужин.

Куры мне сегодня достались из категории «с ногами, руками и в пуху», то есть по рубль шестьдесят пять, бракованные несушки. Пух приходиться обирать, ноги и головы отрубать, курицу подпаливать на газу… Потом я долго отмываю от сажи свою посинелую птицу супружеского благополучия и укладываю ее тушиться в жаровню. – Уф! Ну вот, наконец-то можно перевести дух и сесть чистить картошку – вода под нее уже закипела.

Руки работают, а голова мыслит. Вот и лето, в кухне надо бы потолок побелить. Пусть в следующие выходные берет мальчишек, и едут все на Волгу. А я тут стол вытащу, холодильник разморожу, шкафы составлю, на пол газетки постелю, чтоб потом отмывалось легче, потолки размою, а пока они сохнут, мел разведу, возьму пылесос, побелю разок.… Вот и кастрюля полная, сейчас картошку кипятком залью – и на газ ее, на газ, как ведьму, что на костер повели… Вот и славно, сейчас соль брошу, чтоб потом голова не болела… А теперь салатик сообразим… Так о чем я думала? О чем-то таком хорошем… Ах да, как я кухню буду белить. Вот раз побелю, а пока сохнет, кое-что простирнуть успею. А потом еще разок пройдусь – уж делать, так делать. Хорошо бы еще подоконники в порядок привести и балкон покрасить… Нет, за один выходной не управлюсь, придется следующую субботу прихватить…
— Мам! Есть хочется!
— Перехочется! – огрызаюсь я.
— Ну скоро ты там, что ли?
— Сейчас, сейчас… — мужу лучше не хамить. Мне сейчас только скандала не хватает.

Так… Салат готов, тарелки расставлены, вилки разложены…Эх, какая досада! Хлеба нет! Забыла купить, вернее не забыла, а просто в сумку не помещался… Без двадцати восемь, магазин до восьми, можно успеть… Старшего лучше не посылать – непременно завозится и опоздает. Сама сбегаю. А если хлеба в магазине нет, то к Тоське Мысниковой заскочу, она полуторагодовалый отпуск досиживает, у нее хлеб наверняка есть, поделится…
Из квартиры я стараюсь выскользнуть понезаметнее, и хотя по телевизору идет футбольный матч, и все трое моих мужиков дружно смотрят на экран, обмениваясь междометиями, супруг замечает мои манипуляции в прихожей, и, стоически морщась, бросает:
— Ты хоть раз в жизни можешь ничего не забыть к ужину?
Мне очень хочется выдать ему что-нибудь поядовитее, на ум ничего не идет, и единственное, что я могу совершить в ответ – так это дверью пошумнее хлопнуть, так, чтоб даже звонок подзвякнул.

Интересно, бывают на свете счастливые жены или нет? Наверное, все-таки бывают. Одна на миллион, в порядке исключения, чтоб было с кого очерк в «Советскую женщину» написать… Да нет, бывают – вон у Тоськи старшая дочь, так она ей помогает… А у меня мужики…

Плавно-дергающийся ход моих умозаключений прерывается мягким щелчком замка – это из соседней квартиры выходит элегантный незнакомец и застывает рядом со мной, поджидая лифт. От Анжелки идет. Анжелка женщина одинокая, семейной жизнью обделенная, и дабы замужние дамы прелесть своих брачных оков ощущали явственнее, несчастная Анжелка, сколько я ее знаю, имеет только женатых поклонников.
Вот и у этого на правой руке обручальное кольцо сияет. Лицо холенное, начальственное. Жене, небось, про вызов в обком скажет. Знала бы она, где его обком расположился! Впрочем, если и узнает, то промолчит, на то и жена.

В лифт он меня пропускает первой. Это «знатоки» что ли сказали, что мужчина пропускает женщину вперед со времен доисторических пещер – таким образом он проверял, не поджидает ли у входа хищник.
Проверяй, проверяй дорогой – вот видишь, лифт мои пятьдесят три килограмма живого веса выдерживает, не обрывается.
Он входит за мной и произносит:
— Первый.
Можно подумать, что я с девятого на десятый поеду! Я киваю головой, и он нажимает кнопку.

Мы стоим друг против друга, и его благочестивые глаза меня прямо-таки раздевают. Раздевай-раздевай голубчик, мне уже не семнадцать лет, а тридцать семь, и потому я не зардеюсь, а всего лишь столь же нахально тебя взглядом измерю.

И вообще, милаша, твое счастье, что раздеваешь ты меня только глазами. Иначе бы под моим дежурным платьем ты ничего привлекательного не обнаружил, я те не одинокая Анжелка, французско-югославского белья в батистовых кружавчиках на мне нет, при своих трех мужиках и зарплате – двести мужниных, сто двадцать моих – ношу то, на что хватает: бюстгальтер атласный, за три пятнадцать, ну и все остальное такого же качества, а сорочка еще и с подпалинкой от утюга – сегодня утром прожгла, а новую куплю не скоро. Но и под бельем, дорогуша, поверь мне, старой, твой взгляд ничего не обрадует – брюхо в растяжках от двух беременностей и грудь вся в шрамах – так меня в свое время от мастита спасали. И на том спасибо – у меня хоть оба соска уцелели, а вот у Тоськи Мысниковой один иссекли и выкинули, и осталась у нее вместо левой груди культя тряпочкой.

При воспоминании о несчастной Тоськиной груди я невольно вздыхаю вслух и достаточно грустно вздыхаю.
— Только не вздыхайте, пожалуйста, так тяжело, а то можно подумать, что у вас ничего хорошего в жизни нет, осчастливливает меня участием мой случайный попутчик.
На миг я теряюсь. Экий нахал! Едет от Анжелки и не стесняется! Но тут же нахожусь:
— Отчего же? Кое-что есть. По крайней мере, муж красивый.

Муж у меня действительно красивый. По молодости был мальчик-колокольчик, да и сейчас все еще хорош. Супруг мой вид имеет абсолютно подтянутый и спортивный, шевелюра у него по-прежнему густая, седины – чуть-чуть, лишь на висках – только благородства внешнему виду прибавляет, глаза пронзительно синие, и все еще обворожительная улыбка – хотя при таких зубах иной и быть не может.
Помню, когда моя мама его первый раз увидела, то чуть не ахнула – как же, у ее чучела – и вдруг такой молодой человек в ухажерах!

А ведь любил. Любил по первой молодости. Помню, даже плакал надо мной, когда я в марте поскользнулась и руку сломала. Каждый день домой приходил, навещал. И еще помню – утром просыпаюсь, а в форточке букет сирени торчит, это на третьем-то этаже! Любил. И когда старший родился, еще любил. Даже, пожалуй, когда младший родился, любил. Нет, тогда уже не любил, но жалел. А вообще-то мы младшего с перепугу родили. У меня после первого аборта столько всяких осложнений было и такие истерики, что второго он испугался. И сразу стал уговаривать: «Лучше родим! Родим лучше!». – А жить не на что и можно сказать негде: у моих на тридцати квадратных метрах жилой площади семь душ скопилось, а у свекра на семнадцати трое. Но – родился младший сын. И такое семейное счастье пошло, что и вспоминать не хочется, и между стирками, готовками и разъездами от свекрови к своим и обратно, я даже кольцо свое обручальное где-то посеяла, и не заметила где. Так с тех пор без обручального кольца и живу.

Впрочем, потом, через четыре года повезло – мы квартиру получили. Где-то там, в высших государственных инстанциях какая-то заминка произошла, и очутились мы вопреки собственному неверию на самой настоящей жилой площади в тридцать шесть квадратных метров.
Площадь-то у нас появилась, а чувств уже не осталось. Так и живем под одной крышей – четверо почти чужих людей. И когда я забываюсь, я делаю то, что мой муж делать мне строго-настрого запретил.
Я спрашиваю его:
— Ты меня любишь?
— Нет, — резко и отрывисто отвечает он. – Не люблю. Ну, ты же знаешь, что я тебя не люблю, так зачем же спрашиваешь?
Зачем? Если б я знала, зачем… Сколько раз я уже зарекалась спрашивать, но это происходит помимо моей воли, и снова звучит отрывисто и резко:
— Нет, не люблю, ты же знаешь…
Знаю. Знаю, что мой муж меня не любит. А как можно меня любить – злую, замотанную, оборванную, вечно что-то не успевающую и ничуть не похожую на ту, какой бы мне хотелось быть…

А глаза у моего случайного попутчика маслянеют. И он почти свистящим голосом вышепчивает:
— Никогда и никому не говорите, что у вас красивый муж! Обыватели вам все равно не поверят и сочтут вас кокеткой, и даже я решу, что вы – женщина, придумавшая весьма оригинальный ход для знакомства.
Он говорит, а его правая рука, сияющая обручальным кольцом, поднимается вверх, и ее пальцы вдруг касаются моей шеи – сразу за левым ухом, ближе к затылку, и ласково и нежно поглаживают мою кожу – жест совершенно неожиданный и неприличный. И – вот досада! – я ловлю себя на совершенно дикой мысли, что если то, что зовется душой, протестует от такого нахальства, то то, что есть плоть, прежде не знавшая ласки именно такого жеста, плоть… скорее всего заинтригована.

Но поскольку я все же гомо сапиенс, то разум мой злобно торжествует, и я сбрасываю дерзкую руку:
— Но, во-первых, у меня действительно красивый муж, а во-вторых, с чего это вы взяли, что я – женщина? Я вовсе не женщина, я вьючно-сумчато-ломовое существо среднего рода, по своим технико-эксплуатационным характеристикам предназначенное для героических трудовых свершений на ниве промышленности, сельского хозяйства, просвещения, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания населения, а также в промежутках между всем этим вполне пригодное для производства детей.

Лифт останавливается, и, дрогнув, медленно разъезжаются двери. Мой попутчик жестом пропускает меня вперед. Я ловлю его взгляд – он иной, совершенно человеческий теплый взгляд.
— Хотите, я вас подвезу? Куда вам? – спрашивает он и спрашивает вовсе не донжуанисто, и я это чувствую.
— Спасибо, не надо, мне рядом – в булочную.
Голос свой я не узнаю – чужой, совершенно чужой голос произносит мои слова, мягко и печально, как бы извиняясь за только что сказанное.
— Жаль – звучит мне в ответ, и почему-то мне кажется, что звучит с грустью.

У подъезда его ждет служебная машина. Шофер подобострастно глыбится и открывает дверцу. Мой начальственный незнакомец убывает на персональном транспорте в лоно своей счастливой семьи, дружелюбно взмахнув мне на прощанье рукой.
А я тяжело вздыхаю и понуро направляюсь в булочную – вьючно-сумчато-ломовое существо среднего рода, обыкновенная советская женщина, которую собственный муж не любит.